Так называемая трудармия 1940-х гг. - одна из самых трагичных и все еще мало изученных страниц в многовековой истории российских немцев. До середины 50-х гг., когда уцелевшие трудармейцы вместе с остальными немцами СССР существовали в режиме "спецпоселения", советская печать полностью умалчивала не то что о трудармии, но фактически вообще о существовании немецкого населения в нашей стране. Затем, вплоть до провозглашения горбачевской гласности, в СССР дозволялось писать о трудармейцах исключительно в контексте "самоотверженного труда советских немцев в тылу в годы Великой Отечественной войны", и то только на страницах немногочисленных и малотиражных немецких газет.

Трудармейская тематика пробила себе путь к читателям (в основном - тех же газет для российских немцев) лишь в конце 80-х гг. При этом единственным источником таких публикаций служили воспоминания самих трудармейцев. Данный этап в освещении темы трудармии увенчался выходом в свет 1-го издания книги Г. Вольтера,[1] самого известного ныне летописца этого явления. Автор не только запечатлел воспоминания многих трудармейцев, включая свои собственные, но и попытался - насколько это было возможно безо всякого доступа к архивным материалам - представить анализ трудармейского феномена.

Вскоре после издания вышеупомянутой книги, в 1992 г., приоткрылся второй важнейший источник изучения трудармии - ранее строго засекреченные документы советских директивных органов 40-х гг.: Государственного Комитета Обороны (ГКО), Совнаркома СССР, НКВД и других союзных наркоматов, ГУЛАГа и т. д. Первые подобные публикации появились опять же в газете для российских немцев "Нейес Лебен", а затем в сборнике В. Аумана и В. Чеботаревой.[2] С тех пор такого рода документы о трудармии издавались неоднократно. В наиболее полном виде они представлены в 1998 г. в книге Н. Бугая.[3]

Опираясь на соответствующие документы центральных архивов, можно было приступить к собственно научному исследованию проблематики трудармии. Один из первых серьезных шагов в этом направлении был сделан в содержательном докладе П. Ремпеля на научной конференции в 1995 г.[4] В 1998 г. А. Герман и А. Курочкин издали первую монографию о трудармии, основанную на обоих вышеуказанных источниках.[5] Тогда же А. Курочкин защитил первую кандидатскую диссертацию по данной теме.[6]

Впоследствии появились и другие публикации о трудармии, базирующиеся на документах центральных директивных органов и воспоминаниях трудармейцев, но достаточно полного целостного представления об этом феномене они так и не создали. Это и не удивительно: писать о трудармии только на базе данных источников - это примерно то же самое, что изучать советскую историю, имея под рукой лишь постановления ЦК КПСС и Совмина СССР, а также мемуары советских граждан. На подобной основе подчас невозможно ответить на самые элементарные вопросы. В трудармейской тематике это наиболее наглядно проявилось при неоднократных и, увы, бесплодных попытках разобраться в том, откуда же в 40-х гг. появились сами термины "трудармия" и "трудармеец".

Так, В. Бруль без обиняков писал в 1995 г.: "Само это понятие [трудармия] использовалось только в бытовом лексиконе... Нежелание употреблять слово трудовая армия легко объяснимо. Работа в трудармии в полном смысле слова носила рабский характер с ухищрениями ХХ столетия. Нарушались все международные соглашения о правах человека, о недопустимости принудительного труда. Но ведь в глазах мирового сообщества СССР должен был выглядеть пристойно..."[7] Ханжеское стремление "выглядеть пристойно", творя крайне непристойные дела, действительно типично для советских (и не только советских) властей, однако в данном случае это мало что объясняет. Во-первых, понятия "трудармия" и "трудармейцы" ничуть не больше ассоциируются с принудительным или рабским трудом, чем термины "рабочие колонны" и "мобилизованные", которые обычно использовались вместо них в соответствующих советских директивных документах. Во-вторых, эти документы, как хорошо известно, были строго секретными и отнюдь не предназначались для приукрашивания образа СССР перед лицом "мирового сообщества".

Э. Штромайер (Германия), напротив, резонно полагал, что для тогдашних советских властей понятие "трудармия" не могло иметь негативной окраски. Но и его выводы столь же маловразумительны: "Когда и кем было впервые употреблено понятие "трудармия", неизвестно", однако "неологизм "трудармия" появляется лишь в конце войны".[8] Если уж "неизвестно", то почему же тогда "в конце войны"? К примеру, Я. Шмаль писал в своей книге воспоминаний, главы из которой публикуются в настоящем издании, что впервые услышал это слово еще в январе 1942 г., на призывном пункте, когда ему вручали повестку о предстоящей мобилизации в трудармию.[9]

А. Курочкин, подобно В. Брулю, заявил на научной конференции в 1996 г., что термин "трудовая армия" существовал только в народном обиходе, в виде самоназвания: "Ни в одном официальном документе того времени, служебной переписке, отчетах государственных органов он не встречается".[10] Чуть позже эта фраза была почти дословно воспроизведена в совместной с А. Германом книге А. Курочкина, снабженная таким пояснением: "Называя себя трудармейцами, эти люди, тем самым, хотели хоть как-то повысить свой социальный статус, заниженный официальными властями до уровня заключенных".[11] Возможно, кто-то из трудармейцев и использовал данный термин в подобных целях, но это ничуть не проясняет его происхождения и, конечно, не доказывает, что он возник именно в "народном обиходе".

Справедливости ради отметим, что А. Курочкин, который высказался по данному поводу столь же безапелляционно, как и остальные указанные авторы ("ни в одном официальном документе" и т. д.), в отличие от них, признал необходимость изучения трудармейской тематики на основе привлечения гораздо более широкого круга источников: "Всестороннее исследование проблем трудармии будет неполным без использования материалов, хранящихся в областных архивах, в фондах комбинатов, трестов, предприятий, использовавших труд трудармейцев".[12] Вот именно. Непонятно только, почему в этом перечне опущены архивы тех лагерей НКВД, что существовали не при комбинатах, трестах или предприятиях.

Впервые попав в архив подобного лагеря - Усольлага - и заглянув в первое же личное дело трудармейца, автор данных строк тотчас обнаружил ответ на сакраментальный вопрос, который занимал наших авторов, не имевших то ли возможности, то ли желания обратиться к подобным источникам. Так вот, термин "трудармеец" встречается во всех личных делах последних, просмотренных мной: в актах о смерти, в актах о погребении трудармейцев, наконец, в приговорах, которые выносились им по различным поводам пресловутыми "тройками". Чем, спрашивается, не официальные документы, отсутствие которых постулировали вышеупомянутые авторы?

Таким образом, происхождение терминов "трудармия" и "трудармеец" в 40-х гг. вырисовывается достаточно отчетливо. Да, их, насколько известно, не употребляли центральные директивные органы (ГКО и т. п.) - по всей видимости, потому, что правящая верхушка еще помнила об использовании подобных понятий в начале 20-х гг. Тогда, как известно, они применялись к военнослужащим Красной Армии, демобилизация которых после Гражданской войны была отсрочена, чтобы использовать их рабсилу для различных хозяйственных нужд. Но одно дело - красноармейцы, ничем не запятнавшие себя в глазах советской власти, и совсем иное - презренные российские немцы, публично объявленные "диверсантами и шпионами", пособниками немецких фашистов. Вот и применили к немцам и другим "враждебным" российским народам такие термины, как "рабочие колонны" (между прочим, весьма созвучно с выражением "пятая колонна") или "трудмобилизованные".

Однако это произошло на самом верху. А ведь иметь дело с этим "контингентом" пришлось низам - далеко не столь политически подкованным начальникам лагерей, предприятий, строек и т. п. Представим себе: немцев, мобилизованных военкоматами, доставили в обычный лагерь НКВД, чтобы использовать их на лесоповале или другой "необходимой фронту" работе. Разве не естественно назвать их в этой ситуации "трудармейцами"? Поступали так на словах конкретные лагерные начальники или нет, но на бумаге они ничуть не стеснялись называть трудармейцев трудармейцами. В Москве едва ли читали акты о смерти или погребении трудармейцев, где использовалось это слово. Но уж о вынесенных местными "тройками" приговорах, где оно фигурировало точно так же, там не знать не могли. Остается только предположить, что в центре смотрели сквозь пальцы на эту терминологическую самодеятельность. Да и чего, собственно, было волноваться? Речь-то в любом случае шла о документах, которые никогда не должны были стать достоянием гласности.

Местные архивы позволяют полнее ответить и на куда более серьезные вопросы, чем происхождение термина "трудармеец". Так, еще в 1992-93 гг. были опубликованы основные директивные документы, предопределившие создание трудармии, - Постановления ГКО от 10 января 1942 г. № 1123сс, от 14 февраля 1942 г. № 1281сс, от 7 октября 1942 г. № 2383сс. С тех пор они препарированы, кажется, до последней запятой. Но и по сей день мало кто задавался кардинальным вопросом: в какой же мере власти реально ими руководствовались? На первый взгляд, вопрос кажется совершенно надуманным - современному читателю, наслышанному о всесилии Сталина, попросту трудно представить, чтобы при его жизни кто-то мог вольно толковать столь важные документы, подписанные им самолично. Попытаемся разобраться.

А. Герман и А. Курочкин коснулись в этой связи лишь невыполнения некоторых пунктов постановления № 1123сс по причине их трудновыполнимости, нереальности или нерасторопности местных властей.[13] Однако, на наш взгляд, гораздо важнее другое - факты прямого игнорирования этих документов самими властями.

Прежде всего, давно уже отмечено, что данные постановления были беззастенчиво нарушены советским руководством в очень важном пункте: они предусматривали мобилизацию немцев в "рабочие колонны" на "все время войны", между тем как трудармия продолжала существовать и в 46-м, и в 47-м годах, а для некоторых трудармейцев и позднее.

Далее, немало примечательного в этой связи содержат документы, обнародованные Н. Бугаем, хотя никто из исследователей трудармии, насколько нам известно, до сих пор не обратил внимания на содержащиеся в них "вольности". Так, Постановление ГКО от 14 февраля 1942 г. предусматривало мобилизацию немцев "для использования на строительстве железных дорог". И вот по его следам руководству НКВД было доложено, что большинство мобилизованных по этому постановлению направляется в лагеря, не имеющие никакого отношения к данной отрасли: Бакалстрой, Богословстрой, Тагилстрой, Соликамстрой (промышленное строительство), Умальтстрой (горно-металлургическое производство), Краслаг, Вятлаг (лесозаготовки).[14] Постановление ГКО от 7 октября 1942 г. предписывало, в частности, мобилизовать немецких женщин и направить их на предприятия Наркомнефти. Однако уже в декабре 1942 г. НКВД решил направить тысячи мобилизованных немок в лесные лагеря. 3000 из них попали в Усольлаг,[15] и в итоге многие оказались в нашем мартирологе. Мы не будем строить догадки о том, лучше или хуже сложилась бы судьба конкретных трудармейцев, если бы власти не вывернули наизнанку принятые ими же постановления (хотя вполне естественно предположить, к примеру, что в лесу женщинам приходилось еще тяжелее, чем в нефтяной промышленности). Важнее, на наш взгляд, другое: полный произвол, который творился в отношении российских немцев на всех уровнях, вне всякого сомнения имел для них гибельные последствия.

Дополнительный пример такого рода я обнаружил в архиве Усольлага. В первом потоке направленных туда немцев было немало уроженцев Северо-Казахстанской области. В основном они прибыли в лагерь 18 февраля 1942 г. Нужно иметь очень преувеличенное представление об организаторских талантах советских властей, чтобы предположить, что данная акция означала исполнение вышеупомянутого Постановления ГКО, которое было принято всеми четырьмя днями ранее - 14 февраля - и предусматривало мобилизацию российских немцев, не подвергшихся депортации. В действительности, конечно, эти люди были отправлены из Северного Казахстана еще в начале февраля, а то и в конце января 1942 г., когда была официально санкционирована лишь мобилизация депортированных немцев. Но их не должны были направлять в Усольлаг и после постановления от 14 февраля - оно, как уже отмечалось, предусматривало мобилизацию только на строительство железных дорог. Налицо, стало быть, самый откровенный произвол, увенчавшийся в конечном итоге трагедией: из этих первых трудармейцев Усольлага, как мы еще увидим, мало кто остался в живых.

А. Курочкин отмечал, что сохранившиеся в местных архивах материалы о мобилизованных немцах "содержат интересную информацию о половозрастном составе, социальном происхождении, образовании, семейном положении, гражданской специальности" трудармейцев.[16] Слов нет, такие сведения представляют большой научный интерес. Как показывает первое серьезное исследование "социального портрета" трудармейцев, предпринятое недавно С. Разинковым в Нижнем Тагиле,[17] эта информация позволяет дополнить и уточнить весьма скудные данные, которые можно почерпнуть о социальной структуре российских немцев из советской официальной статистики конца 30-х гг. Однако не такого рода сведения, на наш взгляд, имеют наибольшее значение при изучении трудармии как таковой. Аналогичного мнения, видимо, придерживается и С. Разинков, который счел необходимым, помимо того, исследовать чрезвычайно важную информацию о численности немцев-трудармейцев Тагиллага, источниках и динамике их поступления в лагерь, причинах их убытия из лагеря и т. п.

В целом нельзя не отметить, что новое слово о трудармии удалось сказать в последние годы лишь тем авторам, которые обратились к третьему важнейшему источнику изучения этого явления - местным архивам. Начало было положено, пожалуй, уже Г. Вольтером, который с 1991 г. приложил массу усилий для исследования материалов Бакалстроя (Челябметаллургстроя), хранящихся в Челябинском областном архиве. Ему удалось найти немало интересных документов и даже фотографий, и это несомненно способствовало тому, что второе издание его книги о трудармии, вышедшее в 1998 г.,[18] приобрело качественно новый уровень. С тех пор появился целый ряд работ о трудармии, основанных главным образом на местных архивных источниках, и количество стало постепенно перерастать в качество. Книга В. Бердинских (Киров) содержит весьма примечательную информацию о пребывании трудармейцев в Вятлаге.[19] Благодаря самоотверженному труду И. Вайса (г. Краснотурьинск Свердловской обл.) издана Книга памяти трудармейцев Богословлага.[20] Наконец, совсем недавно группа авторов во главе с В. Кирилловым (г. Нижний Тагил Свердловской обл.) издала тщательно подготовленную и великолепно оформленную Книгу памяти трудармейцев Тагиллага, на которую мы уже ссылались.[21] Данное издание, на мой взгляд, свидетельствует о настоящем прорыве в изучении трудармии. Опыт его создателей имеет принципиальное значение для всей будущей работы в этом направлении, и поэтому я считаю необходимым сказать о нем несколько слов.

В этой связи хотелось бы обратить внимание на два основных, как мне представляется, момента. Во-первых, появление данной Книги памяти было бы невозможно без многолетних усилий ее составителей по получению доступа к архиву Тагиллага (а также Богословлага), а затем по обеспечению сохранности этого архива, находившегося в аварийном состоянии.[22] Во-вторых, в процессе работы была создана электронная база данных "Советские немцы-трудармейцы Тагиллага" - первый опыт подобного рода.[23] Наличие этого современного инструмента создает совершенно новые возможности для исследования трудармии, и некоторые из них уже нашли отражение в уральском издании.

Работа над настоящей Книгой памяти протекала в совсем иных условиях, чем в Нижнем Тагиле. С одной стороны, ее участникам не пришлось бороться за спасение трудармейского архива: Усольлаг, в отличие от Тагиллага, по-прежнему является действующим лагерем (под названием "Учреждение ВК-240"), и его архив находится в целости и сохранности. С другой, однако, стороны, дело существенно осложнялось тем, что в г. Соликамске Пермской обл., где хранится этот архив, нет таких квалифицированных исследователей, как в Нижнем Тагиле, и подготовительная работа легла здесь на плечи группы энтузиастов - активистов местной общественной организации российских немцев во главе с Э. Грибом. Но об этом речь еще впереди.

Усольлаг (Усольский исправительно-трудовой лагерь) был одним из многих лагерей сталинского "Архипелага ГУЛАГ". Этот лагерь, организованный 5 февраля 1938 г., в разгар кровавой "ежовщины", имел многочисленные лагпункты, разбросанные по таежному северу Пермской (Молотовской) области. Управление лагеря находилось в Соликамске. Уже в 1938 г. в Усольлаге насчитывалось свыше 10000 заключенных, а на 1 января 1942 г. - более 37000 (максимальная численность за время его существования).[24]

После того, как в начале 1942 г. в Усольлаге были созданы отряды для мобилизованных немцев, к ним добавились тысячи немцев-трудармейцев. Они считались не осужденными, а "мобилизованными в рабочие колонны", однако, как показал еще Герхард Вольтер, если их реальное положение и отличалось от положения заключенных, то разве что в худшую сторону.

А. Герман и А. Курочкин называют в числе объектов НКВД СССР, где размещались рабочие отряды и колонны из российских немцев, 8 лагерей, специализировавшихся на лесозаготовках: Востураллаг, Вятлаг, Ивдельлаг, Краслаг, Севураллаг, Тавдинлаг, Унжлаг, Усольлаг.[25] Тавдинлаг оказался в этом ряду по недосмотру авторов - в действительности он специализировался на промышленном строительстве и подчинялся соответствующему управлению НКВД.[26] А вот другие 7 указанных лагерей были подчинены Управлению лагерей лесной промышленности (УЛЛП) НКВД СССР и могут считаться основными символами тогдашнего гулаговского лесоповала: на 1 января 1943 г. УЛЛП подчинялось всего 9 подобных лагерей.[27] Остальные два лагеря - это Устьвымлаг и Каргопольлаг. В первом из них поначалу также намечалось создать отряд из трудмобилизованных немцев, однако затем ГУЛАГ решил направлять туда лишь осужденных трудармейцев;[28] во втором, насколько известно, трудармейцев не было. По нашим подсчетам, в 7 лесных лагерях на 1 января 1944 г. находилось 32355 трудармейцев. В целом на объектах НКВД, согласно А. Герману и А. Курочкину, на эту же дату насчитывалось 106669 трудармейцев.[29] Таким образом, НКВД, главный трудармейский "работодатель", держал на лесоповале и лесосплаве 30% или около трети своей дармовой немецкой рабсилы.

Все перечисленные 7 лагерей были крупными, но Усольлаг выделялся и на этом фоне, опережая остальных как по количеству заключенных, так и (в 1943-45 гг.) по численности трудармейцев (в 1942 г. по последнему показателю первенствовал Ивдельлаг). При этом, судя по воспоминаниям выживших трудармейцев, Усольлаг мало чем отличался от других лесных лагерей НКВД: та же заброшенность в самые глухие места и полная оторванность от внешнего мира, тот же каторжный труд на лесоповале и лесосплаве, те же гибельные условия существования в голоде и холоде, та же чудовищно высокая смертность. Однако в исторической памяти российских немцев Усольлаг занимает, пожалуй, особое место - в немалой мере потому, что у него, в отличие от большинства других трудармейских лагерей, были свои замечательные летописцы. Я имею в виду в первую очередь Фридриха Лореша из г. Копейска Челябинской обл., ныне живущего в Ренгсдорфе (Германия), и Якова Шмаля из Уфы, умершего недавно в Берлине, воспоминания которых публикуются ниже.[30]

Трудармейцы, не считая женщин, попали в Усольлаг в основном в составе двух потоков: в начале 1942 г., когда туда были отправлены около 5 тыс. российских немцев, депортированных в 1941 г. на Алтай и в Северный Казахстан или ранее проживавших в последнем регионе, и с лета 1942 г., когда взамен умиравших трудармейских узников Усольлага сюда стали перебрасывать трудармейцев из других лагерей, а также немцев-заключенных. Ф. Лореш находился в первом из этих потоков, Я. Шмаль - во втором. Эти люди, обладая редкостной памятью, скрупулезностью, страстным стремлением, наконец, высказать наболевшее, да и заметным литературным дарованием, сумели рассказать об Усольлаге очень многое. Многое, но, конечно, далеко не все - хотя бы потому, что условия существования на многочисленных лагпунктах Усольлага не были полностью идентичными. Это заметно уже по датам смерти трудармейцев, приведенным в нашем мартирологе.

Среди моих ближайших родственников в Усольлаге отбывали трудармию пятеро: отец, мой единственный дядя по матери и трое двоюродных братьев по отцу. Из них довелось пережить Усольлаг только отцу (иначе бы и не писать мне сегодня этих строк) и двум моим братьям. При этом погибшие дядя и брат выделялись среди них пятерых и своей молодостью, и физической крепостью. Как тут не вспомнить горькие слова, высказанные публично еще Г. Вольтером: в трудармии чаще других гибли самые молодые и сильные.

Дядя Густав погиб в 27 лет, Воля (так называла брата Вольдемара его мать, сестра моего отца, до конца дней горевавшая по своему мальчику) - в 20. Они оба не успели обзавестись ни женами, ни детьми, и следы их недолгого пребывания на этой земле уже почти стерлись. В живых осталось очень мало очевидцев, знавших их лично, и чуть больше тех, кто хотя бы слышал о них. Если мы сегодня не позаботимся об увековечении памяти таких людей, всех погибших немцев-трудармейцев, то завтра, боюсь, это будет сделать уже некому.

Беспощадная статистика свидетельствует, что судьба моего дяди и брата вполне типична для трудармейцев Усольлага: здесь из общего количества погибших более четверти составляли люди до 30 лет. В таких лагерях, как Усольлаг, режим хоронил не просто отдельно взятых ненавистных немцев, но и само будущее нашего народа. И если мы забудем о том, чтo и как там происходило, то это будет означать, что сталинские палачи, в конечном счете, достигли своей цели.